С помощью каких инструментов дмитрий шостакович имитировал. Камерно-инструментальная музыка Д.Д

Творчество Дмитрия Шостаковича великого советского музыкально-общественного деятеля, композитора, пианиста и педагога кратко изложенное в этой статье.

Творчество Шостаковича кратко

Музыка Дмитрия Шостаковича разнообразна и многопланова по жанрам. Она превратилась в классику советской и мировой музыкальной культуры XX столетия. Значение композитора как симфониста огромно. Он создал 15 симфоний с глубокими философскими концепциями, сложнейшим миром человеческих переживаний, трагическими и острыми конфликтами. Произведения пронизаны голосом художника-гуманиста, борющегося против зла и социальной несправедливости. Его неповторимый индивидуальный стиль подражал лучшим традициям русской и зарубежной музыки (Мусоргскому, Чайковскому, Бетховену, Баху, Малеру). В Первой Симфонии 1925 года проявились лучшие черты стиля Дмитрия Шостаковича:

• полифонизация фактуры
• динамика развития
• частичка юмора и иронии
• тонкая лирика
• образные перевоплощения
• тематизм
• контраст

Первая симфония принесла ему известность. В дальнейшем он научился сочетать стили и звуки. Кстати, Дмитрий Шостакович имитировал звук артиллерийской канонады в своей 9-й симфонии, посвященной блокаде Ленинграда. Как Вы думаете, с помощью каких инструментов Дмитрий Шостакович имитировал данный звук? Сделал это он при помощи литавр.

В 10-той симфонии композитор внедрил приемы песенных интонаций и развертывания. Последующих 2 произведения ознаменовались обращением к программности.

Кроме того, Шостакович внес свой вклад в развитие музыкального театра. Правда, деятельность его ограничивалась редакционными статьями в газетах. Опера Шостаковича «Нос» была настоящим оригинальным музыкальным воплощением повести Гоголя. Она отличалась сложными средствами композиторской техники, ансамблевыми и массовыми сценами, многоплановой и контрапунктической сменой эпизодов. Важным ориентиром в творчестве Дмитрия Шостаковича была опера «Леди Макбет Мценского уезда». Она отличалась сатирической остротой в характере негативных персонажей, одухотворенной лирикой, суровым и возвышенным трагизмом.

Также влияние на творчество Шостаковича имел и Мусоргский. Об этом говорит правдивость и сочность музыкальных портретов, психологическая углубленность, обобщение песенных и народных интонаций. Все это проявилось в вокально-симфонической поэме «Казнь Степана Разина», в вокальном цикле под названием «Из еврейской народной поэзии». Дмитрию Шостаковичу принадлежит важная заслуга в оркестровой редакции «Хованщины» и «Бориса Годунова», оркестровке вокального цикла Мусоргского «Песни и пляски смерти».

Для музыкальной жизни Советского Союза крупными событиями было появление концертов для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром, камерных произведений, написанных Шостаковичем. К ним относят 15 струнных квартетов, фуги и 24 прелюдии для фортепиано, трио памяти, фортепианный квинтет, циклы романсов.

Произведения Дмитрия Шостаковича — «Игроки», «Нос», «Леди Макбет Мценского уезда», «Золотой век», «Светлый ручей», «Песнь о лесах», «Москва — Черёмушки», «Поэма о Родине», «Казнь Степана Разина», «Гимн Москве», «Праздничная увертюра», «Октябрь».

25 сентября исполнилось 110 лет со дня рождения Дмитрия Шостаковича – великого русского композитора, музыкального новатора и автора множества симфоний, камерных произведений и опер. Отмечая юбилей, Звуки публикуют рассказы музыкантов и композиторов о судьбе и музыке Шостаковича, и отмечают, как музыка советского гения дает сегодня самые неожиданные ростки на почве театра, музыки и взглядов на русскую историю XX века.

Максим Шостакович, дирижер, сын Дмитрия Шостаковича

Мне кажется, что одного композитора с такой фамилией вполне достаточно. А потом, я помню слова отца, который говорил, что писать музыку нужно тогда, когда ты не можешь ее не писать. А если можешь не писать, не пиши. Все-таки в этом что-то есть.
У меня такое ощущение, что музыку создает Бог, а великие композиторы — это пророки. Они записывают уже сочиненную Богом музыку. Между прочим, в письмах отца это есть. Он пишет: «Ночью спал и услышал часть симфонии. Встал утром, записал”. Как это можно объяснить, скажи мне, пожалуйста? Это, конечно, высшее предзнаменование.
Кто-то меня спросил однажды, сколько денег мой папа получал за симфонию? Видя, как работает отец и что значит для него искусство, я ответил: "Да если бы ему сказали, что, наоборот, он должен платить, он платил бы". Он не мог не писать. Нанялся бы дворником, чтобы заработать деньги и купить себе право писать. Музыку он писал в любой обстановке, ему ничего не мешало. Он не переставал писать ту музыку, которую слышал внутри. Даже если мы, дети, шумели. Но культа отца в семье никогда не было. Он был замечательным отцом.
Я считаю своим долгом играть музыку отца. В каждый концерт я вставляю его произведение. Это мой сыновний долг. Я не могу без этого. 25 сентября я всегда дирижирую в Большом зале Петербургской филармонии.

Антон Батагов

Когда мне было 15 лет, у меня был письменный стол. На нем стоял портрет Шостаковича. Это был мой любимый композитор. Музыка, написанная до ХХ века, меня тогда не очень интересовала, а вот понятие "ХХ век" было для меня практически равно понятию "Шостакович". Именно Шостакович стал тем рентгеновским аппаратом, который запечатлел ХХ век с предельной достоверностью, подробностью и неумолимой силой. Страх, смерть и энтузиазм, из которых было построено победоносное здание так называемого коммунизма – только один слой этого снимка. Эта музыка - гораздо больше, чем просто советская летопись. Вот мы уже давно живем в XXI веке, и наблюдаем, как мир, не выучивший уроки ХХ века, шествует по тем же граблям, которые теперь бьют гораздо сильнее. И вряд ли что-либо из написанного в ХХ веке может стать более точным саундтреком для этого шествия, чем музыка Шостаковича.

Анджело Бадаламенти

Однажды, еще в младших классах средней школы, я отправился на Манхэттен, чтобы купить классические пластинки. Я купил различные записи Стравинского, Прокофьева и Шостаковича и заслушал их до дыр. Позже, уже в сознательном возрасте - когда мы начали работать с Дэвидом Линчем над "Синим бархатом" он сказал мне: "Нужна главная тема с русским звуком". У него была идея использовать "Пятую симфонию" Шостаковича - права на ее использование стоили не очень дорого. Потом он спросил: "Может быть, ты можешь написать что-то похожее?". Я говорю: "Речь о Шостаковиче, моём любимом композиторе. И хотя я даже вполовину не так хорош, как он, я могу написать музыку в такой стилистике". Я полетел в Лос-Анджелес и написал главную тему фильма. Получилась странная, красивая мелодия с русским духом.

Павел Карманов

Шостакович - в советской музыке примерно, как Малер - в западноевропейской. Для многих людей именно музыка Шостаковича ассоциируется с советским режимом, сталинскими репрессиями, ГУЛАГом. Именно Шостаковичу, в силу его выдающегося гения, лучше, чем кому-либо удалось передать в музыке атмосферу советской России начала века, последующие войну и сложность восстановления общества и жизни из разрухи.

Бернард Хайтинк, дирижёр, обладатель премии "Грэмми"

4-я симфония Шостаковича – невероятный монстр: они массивна, технически сложна, а первая часть в ней длится около получаса. Есть огромные куски невероятного музыкального напряжения, а потом все вдруг успокаивается и музыка сменяется на меланхоличные задумчивые пассажи – не громче камерного оркестра. Когда я рассказал об этом Шостаковичу (дирижер и композитор встречались в Амстердаме в 1975 году – прим. Звуков), он сказал, что и не думал – будто эта часть так хорошо получилась. При всей меланхолии, которой пропитан финал этой симфонии, она – не отражение личности Шостаковича. Он слишком большой музыкант, чтобы быть несчастным. Иногда его музыка депрессивна и навевает печаль, но Шостакович смотрел на мир с сарказмом и своим особым чувством юмора, скрывая себя истинного.

Изабель Караян, дочь дирижера Герберта фон Караяна

Симфонии Шостаковича я знала и любила всегда. Особенно, конечно, те, которые регулярно исполнял мой отец. Он был для отца очень важной фигурой. Папа даже как-то сказал: "Если бы я писал музыку, я писал бы как Шостакович". Думаю, что их объединяла такая внутренняя напряженность, почти судорога, и некий духовный раскол, который Шостакович преодолевал, создавая музыку, а отец — дирижируя. Кстати, их восхищение было взаимным. Мне кажется, что суть феномена Шостаковича — это та невероятная сила и стойкость, которые позволили ему исполнить свое предназначение, несмотря ни на что. Он сказал именно то, что хотел сказать. И если ему приходилось порою прятать или шифровать иные сокровища своего творческого гения, то обязанность слушателя — дать себе труд их понять.

Валерий Гергиев

Многие думают, что можно вычеркнуть советскую действительность, но мне совершенно ясно, что делать этого нельзя. Те великие симфонии, которые написаны в Советском Союзе, нравится это кому-то или нет, они же звучат. Балетные или оперные произведения или даже просто редакции тоже. "Леди Макбет" - это 30-е годы, а исполнение "Катерины Измайловой" - это 60-е годы. Огромная дистанция - тридцать лет - отделяет эти два события: очень успешную премьеру "Леди Макбет", последовавшую за этим атаку на Шостаковича и затем, очень мудрую и взвешенную позицию мастера, зрелого, великого, уже с совершенно отточенным пером.

Д. Шостакович - композитор с высоко развитой оркестровой манерой мышления, и инструментовка является одной из самых неотъемлемых характеристик его творческого почерка. Шостако­вич мыслил оркестрово уже на самом первоначальном этапе со­здания сочинения, и можно утверждать, что все музыкальные идеи у него рождались уже в тембровом виде. Во многих случаях выразительность тембра имеет для него гораздо большее значе­ние, чем иные компоненты (интонация, ритмика, динамика и т. д.).

Рассмотрим для примера хотя бы момент возникновения темы нашествия в первой части Седьмой симфонии. Вся экспозиция строилась на сопоставлении струнной и духовой групп, исполь­зуемых в обычной для Шостаковича манере. Если исключить нео­классические литавры, настроенные в тонику и доминанту и игра­ющие в октаву с низкими трубами, то группа ударных в экспози­ции остается практически неиспользованной. Заключительные такты экспозиции представляют собой красивое оркестровое morendo, построенное на истаивании широкого divisi струнной груп­пы. Возникновение на фоне этого moderato дроби малого бараба­на представляет пример сопоставления максимально далёких в тембровом отношении оркестровых звучностей и является самым большим тембровым контрастом во всей части. Тембр малого ба­рабана в свою очередь оказывает такое воздействие на звучание группы струнных, что при изложении темы нашествия она пред­стает неузнаваемо деформированной (редкий для Шостаковича комплексный тембр arco secco + col legno + pizzicato). Помимо со­поставления максимально далёких тембров, в этом эпизоде встре­чается и ярчайший пример подчинения оркестровой группы новому тембру (звук малого барабана словно проникает внутрь струнной группы, подчиняя её себе и деформируя).

Другим примером тембрового включения нового эпизода мо­жет служить начало четвёртой части Тринадцатой симфонии - «Страхи»:

На оставшемся от предыдущей части as виолончелей и контра­басов возникает тремоло литавр, придающее басовому органному пункту большую тяжесть и, вместе с тем, разрушающее неко­торую идилличность окончания предыдущей части. Удар тамтама (являющегося одним из тембровых вариантов низкого колокола - лейттембра симфонии) и раздувающаяся трель большого бара­бана окончательно переключают действие в иную тембровую сфе­ру, с одной стороны, темброво разделяя части, а с другой - пси­хологически подготавливая solo низкой трубы. Тематически это solo довольно инертно , и выразительность тембра выступает на первый план. Яркость музыкального образа создаётся здесь тем­бровыми средствами.

Подобного рода примеров, подтверждающих большую роль тембра в сочинениях Шостаковича, в его музыке достаточно мно­го (solo фагота в предельно высокой тесситуре в сцене приклеи­вания носа Ковалёвым , низкие флейты в побочной партии Деся­той симфонии и другие).

В качестве интересного примера выявления дуалистических возможностей одного инструмента на грани формы можно вспом­нить переход от Largo к финалу в Девятой симфонии. Небольшое Largo (являющееся развёрнутым вступлением к финалу) построе­но на двукратном сопоставлении императивного унисона тромбо­нов и тубы с речитативом высокого фагота. Второй из речитати­вов более развит, и в нём происходит постепенное понижение ре­гистра солирующего фагота, своего рода тембровая перекраска, подготавливающая возможность возникновения темы галопа. Здесь мы встречаемся с интересным примером внутренней дефор­мации тембра, на крайних полюсах которого солирующий инстру­мент выступает в противоположных функциях.

Одна из самых сильных сторон оркестровки Д. Шостаковича - точно скоординированное её взаимодействие с формой. Шостако­вич, по специфике дарования, - не миниатюрист. Он мыслит, как правило, в широких временных масштабах. Музыка Шостаковича рассредоточенна , и драматургия формы создается взаимо­действием достаточно больших по временным масштабам разде­лов. Музыкальная информация его симфонических произведений всегда значительна и распределяется в длительном временном промежутке. Поэтому у Шостаковича детализация оркестровки - сравнительно редкий случай, и смены оркестровых групп и инст­рументов происходят через длительные промежутки времени (осо­бенно это заметно в позднем периоде).

Внимание слушателя сознательно отключается от детального восприятия отдельных моментов, переключаясь в сферу взаимо­действия крупных разделов формы. Музыка Д. Шостаковича воз­действует прежде всего драматургической напряженностью целого . В этом и смысл оркестровки Д. Шостаковича - она предстаёт перед нами как точно рассчитанный план тембровой драматургии , находящейся в самом неразрывном единстве с общей драматургией формы. Тем самым оркестровка сама ста­новится функциональной . Пожалуй, наиболее ярко функ­циональная сущность оркестровки у Д. Шостаковича выявляется в партитурах Пятой, Седьмой, Восьмой и Десятой симфоний.

В качестве примера взаимодействия формы и оркестровки у Д. Шостаковича рассмотрим экспозицию первой части Десятой симфонии. Весь вступительный раздел построен на струнной груп­пе, причём струнные инструменты играют, преимущественно, в низком регистре. Тематическая, ритмическая и тембровая (свое­го рода мягкий «орган») нейтральность этого эпизода делает рельефным вступление кларнета, излагающего тему главной партии. Фон продолжает жить своей жизнью, временно разряжаясь при изложении темы. Энергия движения, заложенная с первых тактов в струнной группе и временно отодвинутая на второй план кларнетом, вновь обретает силы, непрерывно двигаясь к кульми­национному разделу (ц. 12). Основные этапы подчёркнуты сме­нами оркестровки, но струнная группа во всей главной партии продолжает оставаться основным участником событий. Передача появившегося в ц. 8 движения восьмыми в бас сопровождается вступлением валторн (ц. 9) - обобщённого и вместе с тем мяг­кого тембра, расширяющего и усиливающего «органную» напол­ненность звучания . Несколько болезненная напряженность му­зыки подчёркивается использованием крайне высоких регистров, отдельных инструментов. Первое появление низких труб и тром­бона в непосредственном подходе к кульминации подчёркивает возникшую дуольность движения. В кульминации (ц. 12) впер­вые звучит полное (без контрафагота), но ещё довольно кратко­временное tutti. Подход к репризе главной партии (ц. 15) осу­ществлён тремя этапами: в первом из них, после снятия всех остальных оркестровых групп, струнные в сжатый промежуток времени исчерпывают движение восьмыми (в ц. 12 оно отсутство­вало); после генеральной паузы вступает хорал меди (без труб), в котором кратко синтезируется движение валторн с гармони­ческими опорами тромбонов и тубы; наконец, третий этап - предыкт, отданный солирующему кларнету. Непрерывность прерван­ного движения восстанавливается, но над краткой репризой, слов­но призрак, висит неисчерпанная сила искусственно оборванной: кульминации.

В ц. 17 вступает новая тема - побочная партия. Её вступле­ние сопровождается весьма решительными переменами в оркест­ровке - исчезает некоторая нейтральная обобщённость её, прису­щая предшествующим разделам экспозиции , и плотность звуча­ния. Сама по себе тема обладает гораздо менее ярко выраженны­ми мелодическими признаками, нежели тема главной партии. Она более тематична . Основными индивидуальными факторами её являются определённость типа движения и подчёркнутая интона­ционная монотонность («вдалбливание» одних и тех же интона­ций, из которых наиболее важной является уменьшённая кварта). Исполняется тема низкой флейтой и сопровождается pizzicato струнных. Это пример тембрового выделения структурно важного раздела (флейта до сих пор использовалась только в tutti и в высоком регистре, а pizzicato появляется впервые в части).

Дальнейшие этапы развития побочной партии переводят дей­ствие в более обобщённый в тембровом отношении план, ещё больше выделяя структурную важность её первого появления. Здесь мы наблюдаем часто встречающуюся у Д. Шостаковича закономерность - интонационная нейтральность переходных мо­ментов сопровождается нейтральностью оркестровки. Следующий важный раздел - реприза побочной партии (ц. 24) - опять индиви­дуализирован в тембровом отношении . Экспозиция заканчивает­ся возвращением к мягкому «органу» низких струнных, причём в последнем этапе перехода к разработке опять происходит свое­го рода тембровое суммирование (сочетание агсо из главной пар­тии и pizzicato из побочной).

На примере этого краткого анализа достаточно хорошо вид­ны особенности взаимодействия формы и оркестровки у Д. Шо­стаковича. Вступительный раздел сразу намечает известную обоб­щенность оркестровки, темброво выделенными оказываются лишь наиболее важные появления главной и побочной партий, причём в последнем проведении побочной партии можно говорить о темб­ровом проникновении в неё главной темы. Для подчёркивания граней формы Д. Шостакович экономит тембр, сохраняя неис­пользованным в течение долгого времени сначала кларнет в его обычном регистре, затем - низкую флейту и, наконец, - низкий кларнет (следующий этап экономии тембров - начало разработ­ки с первым сольным вступлением группы фаготов). Стремясь к непрерывности следования различных разделов формы, компози­тор сглаживает тембровые переходы между ними (инструментов­ка вступления оказывается подложенной под изложение кларне­том главной партии и после его исчезновения столь же незамет­но выплывает из-под него; pizzicato побочной партии, начинаясь на три такта раньше, звучит одновременно с кларнетом; послед­ний такт экспозиции и первый такт разработки также совмеща­ются). Трубы и тромбоны вводятся на небольшом участке глав­ной партии в кульминационный момент (тромбоны ещё раз воз­вращаются в piano в семи тактах хорала перед репризой главной партии), из ударных использованы лишь литавры в кульминации главной партии.

Характерные особенности взаимодействия формы и оркестров­ки у Д. Шостаковича мы наблюдаем и во второй части Девятой симфонии. Эта часть написана в миниатюрной сонатной форме без разработки. Грани формы ясны, и чёткость структурного чле­нения подчёркнута оркестровкой. Главная партия (ц. 28-34) ис­полняется деревянными духовыми инструментами. Важный темб­ровый элемент её - pizzicato vibrato виолончелей и контрабасов, получающее сквозное развитие в этой части. Побочная партия (ц. 35-39) отделена от главной тонально (h-moll - f-moll), те­матически («аккомпанементность» вместо мелодичности) и темб­рово (струнные con sordini). В ц. 37 вступают деревянные духо­вые с контрапунктом, отодвигающим основной тематический ма­териал на второй план . Мелодически этот контрапункт непосред­ственно с главной партией не связан, но, в силу того, что главная партия целиком исполнялась деревянными духовыми, а побоч­ная - струнными, можно говорить о первом этапе тембрового взаимодействия тем. После краткого и тематически нейтрально­го перехода (ц. 39) наступает реприза, начальные такты которой звучат в ещё не разрешившемся в h-moll c-moll, в то время как солирующая флейта и басы уже играют в чистом h-moll.

Соло флейты - следующий этап тембрового развития глав­ной партии (постепенное вытеснение кларнета флейтой при пер­вом изложении темы). Pizzicato vibrato получает дальнейшее раз­витие в репризе, исполняясь уже всей струнной группой.

Перед вступлением побочной темы в главной тональности (H-dur) валторны, до этого лишь дублировавшие струнные, впер­вые вступают на небольшом участке с определённым тематиче­ским материалом (главной партии), прежде чем стать педалью, объединяющей всю побочную партию в репризе. В ц. 46 начина­ется кода, состоящая из трёх небольших разделов. В первом из них вновь возвращается главная тема у флейты (как в репризе), но звучит она уже в H-dur. Воздействие побочной партии на зву­чание главной в коде проявляется не только в возникновении в ней мажора, но и в педализации главной партии, что является, с одной стороны, проникновением принципа сплошной педализа­ции побочной партии в репризе в главную партию, а с другой - следующим этапом эволюции приема pizzicato vibrato (pizzicato виолончелей и контрабасов в экспозиции; pizzicato всей струнной группы в репризе; агсо скрипок и альтов при сохраняющемся: pizzicato басов в начале коды). Второй раздел коды - нисходя­щий хроматический ход флейты и кларнетов, ассоциирующийся темброво с началом части, подводит к третьему - самому важно­му разделу коды. Мелодия главной партии отдана флейте-пикко­ло (следующий этап тембровой эволюции главной темы и, вместе с тем своеобразная тембровая «перемена в последний раз»); со­провождающие голоса дают последний этап синтеза - pizzicato vibrato всей струнной группы (в мажоре) суммируется с педалью валторн из репризы побочной партии.

На примере анализа этой части ещё яснее видно тесное функ­циональное взаимодействие формы и инструментовки у Д. Шоста­ковича - координация смены основных разделов формы со смена­ми оркестровых групп, сочетание тематического развития с темб­ровым, участие инструментовки в единой линии симфонического развертывания как одного из основных факторов. В качестве дру­гих примеров участия инструментовки в общей линии симфоничес­кого развития можно привести строго продуманные в отношении возрастания тембровой и динамической напряженности вариации темы нашествия в Седьмой симфонии или же токкату из Восьмой симфонии .

Стремясь обнажить структуру формы, Д. Шостакович иногда прибегает к почти схематическому чередованию оркестровых групп. Примеры подобного рода особенно характерны для его оркестро­вых сочинений последнего периода. Вспомним хотя бы начальные разделы третьих частей Девятой и Десятой симфоний с их в точ­ности соответствующим чередованию тематических эпизодов со­поставлением деревянной и струнной групп оркестра, или же пер­вое изложение главной партии финала Десятой симфонии, в кото­ром инструментовка обнажает всю структуру формы (первое пред­ложение - струнные, второе - деревянные духовые; средний раз­дел - струнные, духовые, струнные; и, наконец, реприза первого предложения в инструментовке второго). В последних сочинениях Д. Шостаковича подобная обнажённость оркестровки проявляется не только в тембровом членении формы по горизонтали, но и в разделении оркестровыми средствами параллельно идущих инстру­ментальных пластов .

Строя форму, Шостакович бывает всегда внимателен к её внут­ренней драматургии, рассчитывая эмоциональный и динамический план, давая в узловых моментах концентрацию тематической выра­зительности и умело пользуясь общими формами движения в ин­термедийных разделах, психологически разряжающими атмосферу и вызывающими у слушателя потребность в возникновении новых очагов концентрации выразительности. Уже на примере экспозиции первой части Десятой симфонии достаточно ярко видно, как ком­позитор концентрирует тембровую выразительность в моменты об­нажения интонационной выразительности и как нейтрализуется оркестровка при появлении общих форм движения. Это происхо­дит параллельно с нейтрализацией интонационного начала, ритма и фактуры в развивающих и переходных моментах и является при­ёмом отключения внимания с основных выразительных факторов. Обычно в таких случаях у Д. Шостаковича на первый план высту­пает неиндивидуализированная моторика, энергия чистого движе­ния, столь нужная ему для заполнения больших участков музы­кального пространства. Наибольшее место эти неиндивидуализированные типы движения занимают в финалах его симфоний - наи­менее важных в драматургическом отношении частях цикла. Этим же, вероятно, объясняется и бо́льшая ординарность оркестровки финалов.

Шостакович - композитор с достаточно ярко выраженным стремлением к программному началу в музыке. Эта линия, наме­тившись во Второй и Третьей симфониях и возродившись на иной почве в Седьмой симфонии, нашла продолжение в Одиннадцатой, Тринадцатой и Четырнадцатой симфониях и «Казни Степана Разина». Скрытая программность в той или иной степени присутст­вует и в большинстве других его оркестровых и камерных сочине­ний. В Тринадцатой симфонии, и, особенно, - в «Степане Разине» слово стоит на первом плане, являясь основным носителем идеи, и ради подачи его композитор согласен жертвовать всем - даже выразительностью интонации. Интонационный язык «Казни Сте­пана Разина» настолько нейтрален, а ритмика настолько подчине­на ритму самого стиха, что создается общее впечатление массово­го скандирования стихотворения, при котором партия оркестра лишь обнажает драматургию стиха, а местами - просто иллюстри­рует его. Многие приёмы оркестрового и хорового письма вызыва­ют ассоциации с массовыми сценами опер Мусоргского и Римско­го-Корсакова. Впечатление пространственности усиливается час­тым применением широкого divisi всей струнной группы (развива­ющим аналогичные эпизоды в Одиннадцатой симфонии).

Инструментовка достигает большой выпуклости образов. Са­мым ярким примером такой грубой, но удивительно картинной те­атральности может служить «блошиный эпизод», в котором точно найденные и поданные первым планом «скачки блох» у ксилофона (оркестр и хор в этот момент нейтральны) создают почти зримый по рельефности образ.

В Тринадцатой симфонии, при всей её театральности и частом обращении к немузыкальным средствам выразительности, прог­раммное использование оркестровых приемов дано более тонко. Несмотря на то, что оркестр в этой симфонии часто лишь акком­панирует солисту и хору, его смысловая и выразительная роль достаточно велики.

Вспомним хотя бы такие эпизоды, как сцена с черносотенцами (ц. 5) из «Бабьего яра», в которой эффект грубого топота дан на­ложением тубы на pizzicato басов (см. аналогичный приём в ан­тракте ко второй картине «Катерины Измайловой»), solo челесты в воспоминании об Анне Франк (ц. 14) - звуковой аналог фразы «прозрачная, как веточка в апреле», яркая театральность оркест­рового сопоставления призрачных видений ребенка («это гулы са­мой весны») и страшных ударов низкой меди и большого бараба­на («ломают дверь»), кларнет-пикколо, удваивающий на две окта­вы выше солиста в «Юморе» на словах «В домах, где ханжа на­следил своими ногами щуплыми», длинный эпизод наигрышей вы­сокого дерева (ц. 47) перед словами «Но лишь скоморошьи дудоч­ки». В этих случаях рельефность музыкального образа достигается прежде всего оркестровыми средствами. Ярким примером при­менения инструментовки для раскрытия подтекста стихов может служить и начало четвёртой части симфонии «Страхи» (см. при­мер 1).

Пожалуй, наиболее явно программно-театральные тенденции в использовании оркестра проявились в Одиннадцатой симфонии. Здесь композитор, при всей отчётливости программного замысла, ещё не связан словом, как в Тринадцатой и Четырнадцатой симфо­ниях и «Казни Степана Разина», и выражение программно-изоб­разительной линии ложится целиком на оркестр. Все части симфо­нии имеют названия, но музыка в своей программной функции настолько рельефна, что и без уточнения программы музыкальные: образы могли бы восприниматься почти однозначно.

Первая часть вводит основной контраст между статикой и дей­ствием (данным здесь пока ещё в состоянии статики), который получит большое развитие во второй части. Контраст дается здесь, прежде всего оркестровыми, тембровыми средствами, группы сопоставляются в максимальном взаимоотдалении темб­ров - широкому divisi засурдиненной струнной группы (поддер­жанному, как это часто бывает у Д. Шостаковича, арфой) проти­вопоставлена сначала самостоятельная тематическая фигура ли­тавр (с излюбленной уменьшенной квартой), а затем - сигналы трубы с сурдиной, тематически связанные с мотивом литавр. Лейт­мотив литавр оказывается неразрывно связанным с тембром:

и получает большое развитие в последующем . В новом качестве оба эти лейтмотива появляются в реминисценциях «Дворцовой площади» во второй части симфонии. Первоначально «мотив пло­щади» возникает в хорале деревянных духовых инструментов (ц. 69), а мотивы литавр и труб звучат в варианте, близком зак­лючительному эпизоду первой части (удвоение основного интона­ционного контура литавр арфой; новая горизонтально-вертикаль­ная комбинация канона труб). В ц. 78 тема литавр возвращается уже ff и в дуольном варианте:

На этой же теме построена кульминация (ц. 83), приводящая к разделу, в котором сопоставляются эпизоды одних ударных и tutti оркестра (ц. 84-90). Здесь тема литавр доходит до высшей точки развития и звучит fff в увеличении:

Наиболее выразительным по оркестровке эпизодом является заключительное Adagio второй части (ц. 91), в котором театраль­ная красочность оркестра достигает кульминации. После напоми­нания об основном тематическом материале первой части мотив литавр возвращается в первоначальном ритмическом и звуковысотном варианте. Как и во многих других случаях, переход к Ada­gio осуществлён приёмом наложения, при котором конец предыду­щего раздела и начало последующего временно совмещаются - инструментовка Adagio незаметно выплывает после резкого сня­тия группы ударных ff, создавая простой, но очень впечатляющий оркестровый эффект . В менее обнажённом виде изобразительные тенденции оркестровки выступают в программных Второй, Треть­ей и Седьмой симфониях. Марш в Третьей симфонии вводится пла­катным приёмом - после дроби малого барабана fff унисон двух валторн излагает диатоническую, маршевую тему:

Эпизод нашествия в Седьмой симфонии решён как цепь оркест­ровых вариаций с постепенным введением новых тембров на фоне ритмического ostinato . Оркестровая программность здесь настоль­ко однозначна, что послужила причиной частого использования этой музыки во многих советских и зарубежных фильмах для соп­ровождения картин немецкого наступления во время второй миро­вой войны.

Более индивидуализировано оркестровое решение программно­го замысла в партитуре Второй симфонии («Симфоническое пос­вящение Октябрю»), Музыка её, возникая из небытия, через раз­личные этапы становления тематизма приходит к своей итоговой фазе - хору на стихи А. Безыменского.

В начальном разделе симфонии композитор оркестровыми сред­ствами даёт картину застывшего, но полного внутреннего движе­ния хаоса, поднимающегося из глубин и растущего. Возникшая на этом фоне тема трубы не оказывает влияния на основной оркест­ровый пласт. Взаимодействие между темой и фоном остаётся внешним оркестровым сопоставлением, так как они координиру­ются лишь во времени. Ощущение аморфной статичности фона достигается применением divisi струнной группы на семь партий с одновременным совмещением различных степеней деления метри­ческой доли, возрастающих в вертикальном направлении. Общий гетерофонный эффект движущейся, и в то же время статичной ор­кестровой массы, возникает не только из соединения различных типов равномерного движения, не имеющего определённой направ­ленности (объёмного и, вместе с тем, - замкнутого), но и благо­даря ладовой некоординированности движущихся линий и их мело­дической нейтральности. Здесь наблюдается приём оркестрового движения в статичной его разновидности. Благодаря тому, что те­матически, ладово и динамически фон полностью нейтрален, внимание слушателя целиком переключается на восприятие само­го движения:

Яркие примеры применения оркестровых эффектов для раскры­тия драматического подтекста сцен и для характеристики отдель­ных персонажей есть в обеих операх Д. Шостаковича - «Нос» и «Катерина Измайлова». Наиболее интересна в этом отношении партитура «Носа», занимающая особое место в творчестве Д. Шос­таковича. В музыке оперы композитор не применяет традиционные оперные схемы, и мы редко здесь встречаемся с протяженными и законченными музыкальными эпизодами . Ткань строится на ре­читативах, воспроизводящих разговорные интонации персонажей. В ряде случаев композитор очень точно передаёт интонации ес­тественной речи, но чаще всего эти интонации заострены и гротескно-шаржированы. Мелодизм, в обычном понимании слова, в опере почти отсутствует. Театральность музыки очень велика и, несмот­ря на весь блеск её и обилие великолепных музыкальных находок, она более проигрывает вне сцены, чем, например, «Катерина Из­майлова». Музыка «Носа» написана с огромной юношеской увле­чённостью, и создаётся такое ощущение, что при работе над опе­рой композитором больше руководил непосредственный порыв, не­жели точный расчёт. При первом ознакомлении с партитурой бро­сается в глаза кажущееся обилие случайного материала, не от­шлифованного тематически, не получающего иногда никакого дальнейшего развития и даже построенного на «случайных» инто­нациях. Однако это не совсем так. Следует сразу же заметить, что при кажущейся интонационной случайности отдельных партий или оркестровых голосов, существует некая интонационная общность всего произведения. Во-вторых, текучесть музыкальной ткани, ли­шённой тональной основы и определённого тематизма, с неожи­данно вклинивающимися в неё ярко театральными эпизодами, да­ёт великолепную картину потока странной и, вместе с тем, нере­ально театрализованной жизни (несмотря на нарочитую локаль­ность быта и географическую определённость), на фоне которой, живут и двигаются странные гротескные персонажи. Интонацион­ный язык действующих лиц характерен и основан на заострённой подаче разговорных интонаций. Отсутствие тематизма в речита­тивах и малая доля ариозных моментов значительно повышают выразительную и драматургическую функции оркестра. В ряде случаев композитор прибегает к оркестровым эффектам при ха­рактеристике отдельных персонажей. Так, например, первое появ­ление Квартального сопровождается вступлением оркестра домр (чем весьма тонко передаётся его «связь с народом»), лакей Ко­валёва, Иван, охарактеризован балалайкой соло, Нос - альтовой флейтой. Оркестровыми средствами Шостакович передаёт и таин­ственную атмосферу Казанского собора, в котором происходит встреча Ковалёва с собственным Носом: divisi контрабасов, тихое tremolo арфы и малого барабана и solo альтовой флейты в низком регистре создают атмосферу глубины и сумрачной пространствен­ности (авторская ремарка: «Таинственный полумрак»). Арфа здесь применена в нехарактерной для неё функции оркестровой педа­ли - унисонное тремоло звучит как имитация высоких литавр. По­мимо непривычной трактовки арфы и использования альтовой флейты, сама тембровая комбинация инструментов необычна, что создаёт эффект ирреальности происходящего. Контрабасы звучат в самом низком регистре, и их тембр гораздо более выразителен здесь, чем интонационно нейтральный мелодический рисунок:

Другой пример достижения театрального эффекта оркестровы­ми средствами - сцена метаний Ивана Яковлевича по набережной, пытающегося избавиться от Носа (вторая картина). Сцена реше­на как пятнадцатиголосный свободный канон струнных, посажен­ный на равномерный остинатный фон большого барабана. Здесь полифонический приём быстро перерастает в гетерофонный эффект постепенного разрастания (при неизменной динамике), так как тематизм самого канона нейтрален, вступления голосов располо­жены строго в тесситурном порядке (divisi каждой партии на три), голоса на протяжении всего эпизода сохраняют свою линеарную независимость, в результате чего мы приходим в заключительной разделе (ц. 58) к реальному пятнадцатиголосию, при котором ни один из голосов не дублируется.

Фактически весь этот эпизод имеет чисто сонорное значение, ибо интонационная и ритмическая нейтральность голосов приводит к превращению quasi-полифонической ткани в непрерывно движу­щуюся, но нейтральную сонорную массу. Остаётся лишь равномер­ность пульсации и постепенное утолщение темброво однородной оркестровой массы. Метрическая определённость здесь также нейтрализована, ибо сильная доля такта, всегда достаточно под­чёркнутая у Шостаковича, здесь практически отсутствует. Смена размера является лишь условной (см. пример 9).

Конечно, никакой изощрённый слух не может реально воспри­нимать это пятнадцатиголосие, так как, помимо большого количест­ва независимых голосов, их внутреннее движение достаточно усложнено отсутствием взаимного координирования - они двигают­ся, нарочито не соблюдая никаких «правил», перекрещиваясь, нас­тупая и противореча друг другу . Несмотря на ясную театральную функцию, программность не настолько однозначна, чтобы её мож­но было достаточно точно характеризовать словом. Одним из воз­можных вариантов смысловой трактовки этого эпизода может быть картина смятенной и наслаивающейся на себя мысли (idée fixe), приводящая к тому, что Иван Яковлевич решается бросить Нос в реку (кульминация эпизода); удары большого барабана, объеди­няющие весь канон, могут читаться, как стук сердца перепуганно­го человека.

Большой яркости достигает инструментовка в начале третьей картины - сцене просыпающегося Ковалёва. Здесь тембровая изобразительность дана в совершенно обнажённом виде: глиссандирующий тромбон имитирует потягивания Ковалёва, а контрафа­гот и высокая солирующая скрипка - всхрапывания и присвистывания:

Всё это темброво великолепно сочетается с вокальной партией, исполняющейся на звуке «Брр...»

Не менее точно оркестрово решена сцена приклеивания Кова­лёвым носа в восьмой картине (ц. 394). Струнные разделены на 14 партий и divisi охватывает диапазон в шесть с половиной октав. Интонационно весь этот «аккорд» является пространственно разбросанным кластером (девять нот от с до gis , и поэтому его интервальная структура нейтральна. Это - лишь пространственная: краска. Всё внимание концентрируется на solo фагота, что ещё более заострено болезненной напряжённостью и некоторой «странностью» регистра:

Инструментовка передаёт и застылую напряжённость момента (divisi струнных), и невероятно трудный процесс приклеивания носа (solo высокого фагота).

В партитуре «Катерины Измайловой» инструменты использованы более традиционно, но и в ней есть немало впечатляющих оркестровых эпизодов. Принцип тембровой характеристики действующих лиц здесь проведен ещё более последовательно, нежели в «Носе». Уже первая сцена Катерины Львовны дает яркую темб­ровую характеристику её - холодная, интонационно нейтральная музыка, исполняемая деревянными духовыми, полностью соответствует словам Бориса Тимофеевича: «А ты, как рыба, холодная». С мрачной фигурой Бориса Тимофеевича связан тембр фагота , его сын - безвольный и вялый Зиновий Борисович, - охарактеризован тембром альтовой флейты.

В партитуре «Катерины Измайловой» мы встречаемся и с жанровой характеристичностью оркестрового письма (сцена порки, марш из пятой картины, задрипанный мужичок , опереточные полицейские и т. п.), и с приёмами стилизации (ария Катерины в третьей картине с романсовой фигурацией арфы), и с тонкой экспрессивностью (утончённая лиричность оркестровки в любовных сценах), и с лаконичным использованием тембров в целях создания определённого настроения (лейтмотив трезвучий челесты в третьей картине «Спать ложусь...», заканчивающий ариозо и арию и звучащий в конце картины у трёх валторн; «сладкая» Violino so­lo в сцене отравления: solo двух низких арф в унисон в последней арии Катерины «В лесу, в самой чаще есть озеро» и т. п.). Однако наиболее тонкими и интересными образцами использования оркестровки в драматургических целях являются приёмы выявления истинного подтекста сцены. Ярким примером может служить причитание Катерины над трупом Бориса Тимофеевича в четвёртой картине - неискренность причитания расшифровывается инструментовкой (удвоение Flauto певицы в октаву + 2 Fagotti staccato); в пятой картине, когда у Катерины появляется мысль об убийстве мужа, весь подтекст решается также в оркестре (см. ц. 301, бас - Cassa + Trombone + Tuba).

В симфонических сочинениях, предшествующих Пятой симфонии, мы ещё почти не встречаемся с неоклассическими моментами; форма здесь довольно свободна , чёткой внутренней функциональной дифференцированности оркестра ещё нет, музыка, в большинстве случаев, строится на свободной политональной или атональной основе, оркестровое мышление локально и более индивидуализировано, чем в поздних сочинениях.

Стиль ранних оркестровых сочинений Д. Шостаковича линеарн, причём полифоническое координирование одновременно звучащих линий часто условно и «правила голосоведения» практически не соблюдаются.

В более поздних сочинениях эта линеарность остаётся, но она, при всей условности голосоведения, становится более упорядоченной, так как обычно подразумевает ту или иную гармоническую опору. Кроме того, её функции в форме значительно смещаются, уступая место гомофонному изложению в основных разделах. Линеарность же отступает в эпизоды переходно-связующего значения и моменты эмоционального отдыха, построенные на нарочито безликом в интонационном отношении материале (общие формы движения). В сочинениях раннего периода линеарность не ограничивается тональными рамками, что позволяет Д. Шостаковичу в ряде случаев достигать сильно индивидуализированного оркестрового звучания.

С двумя примерами получения оркестровых эффектов путём применения свободной и некоординированной многоголосной линеарности мы уже встречались (см. примеры 7 и 9). В этих же партитурах есть много и других, не менее ярких примеров линеарно­некоординированной многоголосной фактуры, приводящей к возникновению нового сонорного качества. Отличными образцами подобных эффектов могут служить неожиданно широкое divisi струнной группы на 15 партий (с ррр subito) в первой картине оперы «Нос» (ц. 43), подчёркивающее ирреальность появления Носа в куске хлеба («Происшествие несбыточное...»), или же момент «оркестровой импровизации» с постепенным увеличением числа независимых голосов до пятнадцати (включая две партии ударных, автономных в ритмическом отношении) в подходе к кульминации во Второй симфонии (ц. 29-47). Стихийность движения при некоординированной линеарности возникает в моторных фрагментах Второй (ц. 48) и Четвёртой (ц. 63) симфоний. В Четвёртой симфонии стремительное фугато струнных воспринимается сонорно, так как вся фактура контрапунктических голосов столь же нейтральна ритмически, как и сама тема (ровное движение шестнадцатыми в темпе Presto), а полифонические взаимоотношения голосов строятся на элементе случайности. Ещё более яркий пример массовости движения - в упомянутом выше фрагменте из Второй симфонии (см. ц. 48). Здесь одновременно с девятиголосным каноном деревянных, вступающих через одну шестнадцатую и образующих интервалы малой секунды с каждым из предшествующих голосов, даётся четырёхголосный канон той же хроматической гаммы в увеличении у струнных (со вступлением в одну восьмую) и самостоятельные линии меди и ударных.

В сочинениях последнего периода (см., например, Одиннадцатую симфонию) эффект массовости движения решается более элементарными средствами механического нагнетания.

С течением времени линеарное начало у Д. Шостаковича постепенно упрощается во взаимоотношениях вертикали, одновременно «вытягиваясь» по горизонтали. В сочинениях, написанных после Четвёртой симфонии, уже никогда не встречается многоголосная линеарность - количество голосов не превосходит предела, при котором полифонический комплекс свободно прослушивается во всех своих деталях . Большое место начинает занимать двухголосие и длинные одноголосные soli. Претерпевает значительные изменения и общая манера оркестрового мышления - если для ранних сочинений более характерна тембровая фрагментарность, ярче всего проявившаяся в «Носе», но присущая и Первой симфонии и другим сочинениям, то в более поздний период манера мышления длинными и однородными по тембру разделами становится основной.

В партитуре «Носа» тембровая расчленённость оркестра настолько велика, что партитура временами становится пуантилистической. Уже само начало увертюры даёт толчок к развитию приё­ма тембровой расчлененности:

Манера оркестрового письма в увертюре по рисунку иногда напоминает некоторые страницы партитур А. Веберна. Ни одна однородная по тембру ячейка не включает элемента, состоящего более чем из трёх звуков. Тембровая расчленённость микроячеек подчёркивается и их регистровой расчленённостью. Весь мир предстаёт разбитым на изолированные звуковые фрагменты и становится сюрреалистическим. Увертюра «Носа» сразу же вводит в ту область, где привычная логика становится нереальной, а все странное - привычным и естественным. Д. Шостакович сталкивает мик­роячейки, обладающие наибольшей тембровой и регистровой расчленённостью. Эта идея заявлена уже в первых тактах увертюры (см. пример 12). Активный, quasi-глиссандирующий взлёт меди сопоставляется с нотой-точкой флёйты-пикколо; ударные, не имеющие определённой звуковысотности, представлены двумя наиболее контрастными по диапазону инструментами - малым и большим барабанами. Сохранение этого композиционного принципа ясно видно и в примере 13: в отличие от партитур А. Веберна, тембровая расчленённость которых мягка и поэтична, письмо Д. Шо­стаковича основано здесь на увеличении контрастности и точечной изолированности:

В партитуре оперы, при всём разнообразии приёмов, эта линия получает своё большое и отчётливое развитие (разговор Ивана Яковлевича с Прасковьей Осиповной в первой картине, появление Квартального во второй картине, начало третьей картины, ансамбль дворников и лакеев в конце пятой картины и т. д.). Пожалуй, наиболее последовательно это выражено в сцене появлений Квартального, где пуантилистический принцип оркестрового письма выдерживается до конца сцены. Здесь уже нет ничего, кроме нот-точек. Мир, в своей последовательной деформации, распадается. Странность происходящего усиливается применением некоторых инструментов в непривычном для них регистре (в приведённом примере особенно характерен такт на 7 / 4 , где фагот играет во второй октаве, а контрабасы звучат выше виолончелей) :

Принцип расчленения партитуры на отдельные тембровые ячейки, слегка наметившийся ещё в некоторых фрагментах Первой симфонии, в дальнейшем не получает развития у Д. Шостаковича и уступает место противоположному принципу редкой смены цельных тембровых пластов.

С течением времени Д. Шостакович всё дальше отходит от тембровой расчленённости партитур раннего периода. Его оркестровка становится более густой и, одновременно, мягкой, значительную роль начинают играть оркестровые педали, на смену свободной дифференцированности оркестра вступает чёткое деление по группам, необычность ансамблей внутри оркестра уступает место темброво-однородной ансамблевости, всё чаще в оркестре появляются «органные» звучности.

Особенно яркий пример духового «органа» - начало третьей части Седьмой симфонии (см. цифры 105 и 107). Большое место «органные» эпизоды занимают в Десятой, Одиннадцатой симфониях и Первом скрипичном концерте. Один из ранних образцов «органной» звучности встречается в коде финала Четвёртой симфонии (ц. 246). Здесь сумрачный хорал низкого дерева (Cl. basso, 3 Fag., С.-fag.) возникает на остинатном фоне, уступая место при solo валторны, также мягкому «органу» делённых на четыре партии виолончелей. В дальнейшем развитии (ц. 249) хорал расширяется в диапазоне - к левой руке «органа» присоединяется и правая рука (4 Fl. + 4 Сl.).

Прекрасный пример струнного «органа» мы слышим в третьей части Пятой симфонии (ц. 75-78). Divisi струнной группы созда­ёт мягкую, теплую и возвышенную звучность. Вся часть строится на сопоставлении мягкого tutti, в котором главенствующее положение занимают струнные с эпизодами, в которых солируют духовые. В партитуре Шестой симфонии есть также quasi-органные звучности (см., например, ц. 7), но особо важное место они занимают в последних симфониях Д. Шостаковича и в Первом скрипичном концерте . В быстрых частях композитор часто использует имитации органных звучаний, уже лишённых типичной для медленной музыки хиральности (см., например, ц. 139 в Четвёртой симфонии; начало скерцо из Девятой симфонии; цифры 156, 162, 188 в финале Десятой симфонии и т. д.).

Ощущение близости к органному звучанию в быстрой музыке обычно возникает в сольных эпизодах деревянной духовой группы, особенно если используются октавные и унисонные удвоения в гаммообразном движении.

Другая характерная особенность оркестровых сочинений Д. Шостаковича последнего периода - значительный рост «колокольных» звучностей.

Самый ранний пример «колоколов» встречается в ещё очень малеровском цикле романсов на японские стихи для тенора и симфонического оркестра соч. 21 (1928-32 гг.). Первый, второй, четвёртый и шестой из этих романсов начинаются тихим колокольным звоном, инструментовка которого непрерывно варьируется:

Арфа участвует во всех «колокольных» комбинациях (как у Малера); другим частым тембровым компонентом является Cl. basso в низком регистре.

«Колокол» дан ещё без применения ударных инструментов. Другой ранний пример низкого колокола - «Реквием» из музы­ки к «Гамлету»:

Здесь уже присутствует характерное тембровое сочетание низкого духового инструмента с гонгом (или тамтамом), поддержанного pizzicato виолончелей и контрабасов (в других сочинениях Шостакович иногда заменяет pizzicato арфой, или же соединяет то и другое).

Приведём примеры «колокола» из первой части Шестой симфонии и Первого скрипичного концерта:

Эти три удара «колокола» ещё в большей степени являются малеровскими. В них почти точно воспроизводится та тембровая комбинация, которой начинается финал «Песни о земле» (С.-fag., Corno, Tam-tam, Агра, Vc. + Cb. pizz.). Разница лишь в том, что Шостакович использует сочетание arco+pizzicato контрабасов и заменяет (примеры 17б и в) низкую валторну на тубу.

В «Казни Степана Разина» слышатся три мощных удара коло­кола в густой инструментовке (после слов «И ударили три раза, клокоча, колокола»).

Здесь малеровская комбинация также является основой. До­бавление Campane увеличивает краску чистой колокольности, а введение Timpani и Piano усиливает акцентность удара и его ди­намический уровень.

Если в приведённых выше примерах колокола имели значитель­ную смысловую и психологическую нагрузку, то колокольность «Степана Разина» гораздо более театральна и иллюстративна. Об­щая оркестровая плотность «колокола» здесь увеличена добавле­нием таких, менее мягких по сравнению с предыдущими «колоко­лами» инструментов, как Timpani и Piano. Большая выпуклость и оркестровая яркость колокольности «Степана Разина» оправды­вается программностью музыки этого сочинения. Все инструменты (кроме литавр) применены почти на пределе регистровых возмож­ностей самого низкого диапазона:

Большую роль играют колокольные звоны в Тринадцатой сим­фонии, начинающейся и заканчивающейся ударом низкого коло­кола.

Несмотря на сходство инструментовки колоколов у многих композиторов , можно говорить о малеровских истоках колокольности Д. Шостаковича, так как, за исключением «Казни Степана Разина», где колокола используются в программных целях, колокольность Д. Шостаковича имеет вполне определённое и отмечен­ное явным малеровским колоритом психологическое значение. Ко­локол Д. Шостаковича так же грустен и полон ностальгии, как и знаменитый далекий колокол в начале финала «Песни о земле» Г. Малера:

Стремление к меньшей дифференциации оркестрового звучании приводит к возрастанию роли больших и малых tutti в оркестре зрелого Д. Шостаковича. Некоторые примеры нестандартного ре­шения туттийных эпизодов в ранних сочинениях Д. Шостаковича уже приводились. В более поздних сочинениях он меньше заботит­ся о тембровой индивидуализации tutti, обращая основное внима­ние лишь на степень его динамической интенсивности. По этой причине туттийные эпизоды симфонических произведений зрелого Шостаковича весьма стандартны по инструментовке . Вообще роль tutti всё больше и больше возрастает в сочинениях Шостаковича зрелого периода, что приводит к стандартизации оркестровки в це­лом и к некоторому злоупотреблению forte. Наиболее отрицатель­но это проявляется в финалах некоторых симфоний (например, Седьмой и Одиннадцатой), где одновременно с ухудшением качест­ва музыки происходит и нивелирование оркестровки, а также - в некоторых последних сочинениях (Двенадцатая симфония, «Казнь Степана Разина»), где композитор пытается компенсировать не­достатки развития громом сплошного и утомительного tutti.

В зрелых сочинениях Д. Шостаковича часто встречаются взвин­ченно-напряженные кульминационные разделы. Эффект болезнен­ной напряжённости оркестрового звучания достигается прежде все­го приёмом использования инструментов в высоких регистрах, где сам тембр приобретает несвойственную ему экспрессивность. Д. Шостакович ещё больше усиливает эффект напряжённости, частично или полностью снимая басовые голоса. Гармония в таких кульминациях, если она присутствует, обычно бывает сведена к минимуму, и внимание слушателя полностью переключается на восприятие солирующего голоса. Как характерный пример рас­смотрим кульминацию третьей части Пятой симфонии (ц. 89). После сравнительно небольшого, но интенсивного нарастания, ор­кестр снимается и остаётся только повисшее tremolo в двух окта­вах у вторых скрипок и альтов, поддержанное роялем и педалью флейт и кларнетов. Тематические отрезки исполняются струнны­ми (в три октавы), на которые наложены духовые и ксилофон. Напряжённость звучности достигается использованием высоких регистров инструментов, исполняющих крайние голоса - верхняя октава отдана унисону скрипок, играющих ff с акцентами в треть­ей октаве, высокому кларнету-пикколо и акцентирована ксилофо­ном; нижнюю октаву исполняют виолончели и фаготы, играющие в первой октаве, где напряжённость тембра также очень велика; средняя октава оркестрована нарочито нейтрально (вторые скрип­ки и гобои в обычном регистре) и выполняет роль заполнения ди­апазона. Впечатление взвинченности фрагмента усиливается бла­годаря tremolo в достаточно высоком регистре и отсутствию басо­вого голоса, вступающего с гаммообразной восходящей линией всего на полтора такта.

Следующий раздел кульминационного участка (ц. 90) снижа­ет диапазон, но не снимает напряжённости звучания.

Solo виолончелей и резкие акценты контрабасов даны в высо­ких регистрах, отсутствие басов становится всё более и более ощу­тимым.

Примеры таких кульминаций встречаются не только в партиту­ре Пятой симфонии , но и в большинстве других симфонических произведений зрелого Шостаковича. Обычно такие длительные и напряжённые по оркестровой звучности разделы, лишённые басо­вой опоры, имеют предыктовое значение, и момент вступления гар­монии с плотно изложенным басом, воспринимается как долго­жданное разрешение. Так построены, например, момент подхода к репризе в первой части Пятой симфонии (ц. 35) и оркестровое crescendo перед кодой финала (ц. 129-130).

Яркий пример длительно выдержанного оркестрового ff в вы­сокой тесситуре наблюдается в первой части Восьмой симфонии (ц. 25-29) перед вступлением важного в драматургическом отно­шении токкатного эпизода разработки, основанного на остинатном «топоте» басов

В начальных тактах этого эпизода звучат типичные для зрело­го Д. Шостаковича оторванные от остальной оркестровой факту­ры унисоны высокого дерева (позже - октавы).

Аналогичные унисоны встречаются весьма часто в Восьмой симфонии , а также в других симфониях Шостаковича . Обычно эти унисоны не удваиваются и фактурно и тесситурно отделяются от остальных оркестровых голосов (что легко видеть хотя бы в упомянутых примерах из Четвёртой и Восьмой симфоний). Тем са­мым подчёркивается их тембровая изолированность в общей фак­туре. Напряжённость их звучания достигается тем, что в общем смешанном тембре участвует либо инструмент с напряжённым тембром (обычно - Cl. piccolo), либо по крайней мере один из участвующих инструментов играет в очень высоком регистре. В примере 2 не только Cl. piccolo, но и остальные инструменты - два гобоя и два кларнета использованы в предельно высоком для них регистре, в силу чего с первых же тактов тембровое звучание «мотива крика» обретает необходимую напряжённость звучания.

Истоки этого приёма лежат в оркестре Г. Малера, который да­же в первых своих симфониях пользовался безоктавнымй высоки­ми унисонами дерева достаточно широко. Общность инструментов­ки также ясна, если сравнить приведённые выше примеры со сле­дующими фрагментами, взятыми из симфоний Г. Малера:

Как видим, в большинстве примеров участвует один из напря­жённо звучащих кларнетов (либо Es, либо С). Аналогичные безоктавные унисоны встречаются и в других симфониях Г. Малера (4 Fl. + 4 Ob. + З Cl. in B + Cl. in Es в унисон ff в цифрах 1 или 11 Шестой симфонии, 2 Fl. picc. + 4 Fl. + З Cl. in В + Cl. in Es в ц. 21 Седьмой симфонии, сходные по инструментовке унисоны в «Бур­леске» из Девятой симфонии и т. д.).

В Четвёртой-симфонии (пример 20 б) тембровый разрыв (ц. 10) подчёркнут фактурно (флейты играют в третьей октаве, сопровож­дающие голоса - Сl. basso, V-celli, C-bassi - в малой и большой октавах) и динамикой (f четырёх флейт, р и рр сопровождающих голосов). В цифре 11 первой части Четвёртой симфонии Maлepa отдельные «крики» звучат сначала у солирующего Cl. in С (campana in aria!), а затем - у двух гобоев (с подчёркиванием взлёта двумя флейтами):

В сочинениях Д. Шостаковича встречается не только длитель­ное солировайие оркестровой группы или комплекса инструментов, но и развёрнутые soli отдельных инструментов. В его музыке можно найти самые различные solo, хотя в целом композитор предпо­читает солирование деревянных духовых инструментов.

Особое место в сочинениях Д. Шостаковича занимает фагот, солирующий очень часто, как в быстрой, так и в медленной музы­ке. В качестве примеров применения солирующего фагота в подвижной музыке можно привести большое solo в заключительном разделе первой части Четвёртой симфонии (д. 103) или solo в фи­нале (ц. 202), начало финала Девятой симфонии, сумрачное solo в третьей части Десятой симфонии или смешное «топтание» фаго­та в финале её (д. 192), подготавливающее вступление главной те­мы (раскачка движения, несколько напоминающая переход от Largo к Allegretto в Девятой симфонии). Если в быстрой музыке фагот у Д. Шостаковича имеет добродушный, гайдновский харак­тер, то в медленной музыке он чаще всего применяется в развёрну­тых, свободных и болезненных речитативах . Самый яркий при­мер такого речитатива - реприза первой части Седьмой симфонии (ц. 60). Ещё более свободно решён речитатив фагота во вступлении к финалу Девятой симфонии.

На этих примерах видно, что Д. Шостакович, используя в скерцозной музыке преимущественно средний и самый низкий регист­ры фагота, в речитативах почти целиком ограничивается напря­жённым и экспрессивным высоким регистром, напоминающим зву­чание саксофона . Более обычный пример solo фагота встречается в начале марша из Четвёртой симфонии (д. 152.). Ярким solo вы­сокого фагота в подвижной музыке, лишённой грртескнрго элемента, является изложение главной темы финала Восьмой симфо­нии (д. 124).

Другой духовой инструмент, весьма часто солирующий у Шостаковича, - флейта-пикколо, так же как и фагот, выступает в двух функциях: быстрых и изломанных гротескных темах и в приз­рачных реминисценциях мелодий, ранее исполнявшихся другими инструментами. Характерные примеры применения флейты-пикко­ло в подвижной музыке есть в Девятой симфонии (ироническое «насвистывание» темы побочной партии в экспозиции первой части, ц. 6) или в центральном эпизоде второй части Восьмой симфонии (ц. 53).

Во всех подобных примерах флейта-пикколо даётся в большом регистровом разрыве с остальными инструментами. Прекрасные примеры solo флейты-цикколо в медленной музыке есть в кодах второй части Девятой симфонии и первой части Десятой симфо­нии, в которых, благодаря мертвенной аэмоциональности тембра флейты-пикколо, воссоздаётся ощущение прострации.

Не останавливаясь подробно на примерах солирования других духовых инструментов в музыке Д. Шостаковича, упомянем лишь о большой роли Corno inglese в последних его оркестровых сочи­нениях (большие solo в первых частях Четвёртой (ц. 96-98) и Восьмой симфоний (ц. 35-39) и в финале Одиннадцатой симфо­нии (ц. 162-166).

Сольные эпизоды редко применяемых инструментов чаще все­го встречаются в ранних произведениях Д. Шостаковича. Это - саксофон в «Золотом веке» (например, solo Sax. soprano в Ada­gio) , балалайка и корнет в «Носе», альтовая флейта в «Носе» и «Катерине Измайловой» (позже альтовая флейта введена лишь во второй части Седьмой симфонии), гавайская гитара в «Джаз-сюите», туба во Второй и Третьей симфониях.

Ударные инструменты у Д. Шостаковича обычно используются в ритмических и динамических целях и редко выступают solo. Те­матическое применение литавр уже упоминалось на примере Один­надцатой симфонии . Несколько менее ярко это можно видеть в финале Первой симфонии.

Рассмотрим несколько примеров, в которых ударные играют более важную роль в общей структуре, а не ограничиваются толь­ко динамическими или звукоизобразительными функциями.

Во второй части Первой симфонии Д. Шостакович тематически использует группу ударных. Впервые это последование тембров появляется в момент первого кульминационного взлёта, после ко­торого идёт переход ко второй теме (ц. 5):

Второе появление этого «мотива тембров» знаменует начало следующего важного раздела формы - общей кульминации и сое­динения тем (ц. 21). В этом разделе можно говорить о вертикаль­ной комбинации серии ударных, своего рода «аккорде», подчёрки­вающем последовательное дробление структур. Тематичность «ак­корда» определяется тем, что, во-первых в двух предыдущих про­ведениях серия возникала в переломных моментах формы и ясно воспринималась на слук; во-вторых, в «аккорде» инструменты не утратили своей индивидуальности ( малого барабана расшифровалась в , литавры продолжают играть «ля», осталь­ные ударные также не меняют способа звукоизвлечения); в-треть­их, одновременно с суммированием тем, суммируются и тембры ударных - к «аккорду», образуемому серией, присоединяется удар треугольника, впервые, введенного в этой части вместе со второй темой и являющегося своего рода символом её.

В коде скерцо происходит тембровое суммирование: двойной штрих струнных в сочетании с треугольником вызывает в памяти образ второй темы (несмотря на то, что интонации её не возника­ют) и скерцо заканчивается серией ударных в её чистом виде рр (с расшифрованной трелью у барабана и со смещением заключи­тельного «ля », переданного близкому по тембру к литаврам pizzi­cato виолончелей и контрабасов):

Пример 23а

В коде второй части Четвёртой симфонии группа ударных ис­пользована самостоятельно. В ней Шостакович включает срару три ударных инструмента с заостренными тембрами - Castagnetti, Holzton и Tamburo (играющий и по коже, и по обручу), выполня­ющих едва ли не основную функцию в общей структуре. В силу тембровой характерности группа ударных выступает здесь на пер­вое место, переключая на себя внимание слушателя. Тематичность вступления первых скрипок стирается двойным штрихом, уничто­жающим ритмическую индивидуальность темы и придающим ей «аккомпанементность». Ostinato pizzicato виолончелей и контраба­сов, поддерживаемое арфой, выполняет функций третьего плана в общем восприятии фрагмента. Здесь тоже можно говорить о те­матической индивидуализации группы ударных, иг­рающих остинатный контрапункт к теме скрипок. Яркость вступ­ления ударных подчёркнута тем, что в этой части до коды ударные практически не звучали (если исключить литавры и несколько нот ксилофона). Таким образом, в коде скерцо из Четвёртой симфонии ударные инструменты вновь применены тематически. По существу, здесь уже почти ансамблевое использование оркестровых го­лосов - налицо всего три реальных голоса, отдалённых в тембровом отношении и чётко прослушиваемых на всём протяжении; педали нет. В последующих сочинениях Д. Шостакович уже не применяет ударные столь ярко тематически (программное исполь­зование малого барабана в Седьмой симфонии или литавр в Один­надцатой симфонии имеет другой смысл).

В двух последних симфониях Д. Шостаковича - Четырнадца­той и Пятнадцатой - ударные инструменты трактуются как самостоятельная и очень важная группа. Особенно ярко это проявляет­ся в Пятнадцатой симфонии, в которой ударные инструменты широко используются не только в разнообразных ансамблях (пример 23 б), но развёрнутым solo всей группы заканчивают симфонию (пример 23 в).

Пример 23б

Пример 23в

В зрелых своих сочинениях Д. Шостакович редко прибегает к ансамблевой манере письма. Мы уже говорили о всё возрастающей роли tutti в его сочинениях. Расчленение оркестра в его поздних сочинениях происходит больше по группам и равноправные ан­самбли являются редким исключением - обычно композитор при­меняет прием solo с аккомпанементом. Наиболее интересные ан­самблевые вычленения находим в ранних сочинениях Д. Шостако­вича - опере «Нос» и Второй симфонии. В опере «Нос», партиту­ра которой написана для одинарного состава дерева и меди, ещё больше располагающего к линеарной манере мышления в силу трудности создания ровно звучащей гармонии, встречаются самые интересные по составу инструментов и манере их использования ансамбли. Один пример подобного ансамбля (С.-fag., Trombone, Canto, Violino), уже приводился . Вот любопытный пример «трио» - гобой, Ковалев, контрабас, - в котором особое внимание стоит обратить на виртуозную партию контрабаса (гобой свободно удваивает партию солиста):

Зачастую, в такие ансамбли включается и один из ударных инструментов (чаще всего, флексатон) .

В «Носе» Д. Шостакович впервые применяет длительное солирование ансамбля ударных инструментов . В музыке антракта, написанного для одних ударных, композитор использует и серии тембров, и различные типы ритмической полифонии (как имитационной, так и контрастной):

Интересно вклинивается «импровизационный» ансамбль в партитуру Второй симфонии (д. 30 и дальше):

Любопытно звучащие ансамблевые вычленения внутри оркест­ровой массы наблюдаются в Шестой симфонии - тембровая и регистровая дифференциация голосов в ц. 8 первой части, ансамбль флейты-пикколо и арфы на фоне отдельных фраз струнных в ц. 51 второй части, тонко найденная оркестровая краска в ц. 54, дуэт флейты и бас-кларнета на фоне аккомпанемента pizzicato первых скрипок в ц. 68.

Примеры прозрачной и привлекающей тембровой оригинальностью оркестровки встречаются и в более поздних сочинениях Д. Шостаковича (окончание марша с солирующим тромбоном в сопровождении двух арф в «Катерине Измайловой» - ц. 340; дуэт двух флейт с арфой в третьей части Пятой симфонии - ц. 79; ярко звучащее frullato четырёх флейт в Четвёртой симфонии ц. 88 - приём, нашедший продолжение в третьей части Восьмой симфонии - ц. 119; выразительное ансамблевое сопровождение трёх низких флейт и высокой арфы к солирующему бас-кларнету во второй части Седьмой симфонии - ц. 97; ансамбль бас-кларнета, двух валторн и скрипки соло в финале Восьмой симфонии - ц. 164 и т. д.), но в общей оркестровой массе эти моменты ансамблевости и тембровой расчленённости со временем встречаются всё реже и реже.

Особое место в творчестве Д. Шостаковича занимают его «Пять фрагментов» ор. 42 - сочинение, непосредственно предшествующее Четвёртой симфонии. Как и все прочие сочинения Д. Шостакови­ча, оно написано для большого состава оркестра , который использован здесь как сумма различных ансамблей, индивидуально выбранных для каждой из пяти частей. В первом фрагменте это Fl. picc., Oboe, С. ingl., Cl. picc., Fag., C.-fag., 2 Corni и Агра, во втором - Fl. picc., Fl., Oboe, Cl. picc., Cl., Fag., Tr-ba, 2 Corni, Tr­-ne, Tuba, Arpa, C.-bassi, в третьем - Агра и Archi, в четвёртом - Ob., Cl., Fag., Corno и в самом конце - струнные, в пятом - Fl., Cl., Cl. basso, Tamburo, V-no solo, С.-b. solo.

Партитура решена по принципу ансамблевости и, несмотря на большой состав оркестра в целом, оркестровка является камерной .

Приведём два отрывка, достаточно красноречиво говорящих о манере оркестровки этого сочинения (10-й - 13-й такты первого фрагмента). В первом из них дуэт флейты-пикколо и гобоя идёт на фоне широко расположенной оркестровой педали дерева. Регистровый разрыв в аккорде лишь частично заполняется опускающимся вниз гобоем и вступлением валторн. Во втором отрывке всё гротескно обнажено: туба начинает своё соло с низких нот, труба вступает в противоположном движении с высокой ноты (острота вступления подчёркнута форшлагом дерева), тромбон выполняет функцию своеобразных «литавр». Д. Шостакович в обоих фрагментах использует, практически, одни духовые инструменты, что соответствует линеарной обнажённости его оркестрового письма. С имитацией звучания духового оркестра мы сталкиваемся только во втором фрагменте и, как всегда у Д. Шостаковича, эта имитация гротескна и пародийна. В первом фрагменте использование духовых инструментов чаще всего приближается к имитированию органной звучности - приём опять-таки достаточно типичный для Д. Шостаковича:

Пример 28а

Пример 28б

Последняя часть - гротескный вальс в манере «Маленьких сю­ит» И. Стравинского. Единственный ударный инструмент партиту­ры - малый барабан - впервые вступает здесь, сопровождая скрипку соло и заменяя собой аккомпанирующую группу (далее его аккомпанемент сменяется ostinato флажолетов, контрабаса):

В заключение немного остановимся на некоторых более тонких моментах взаимодействия оркестровки и формы у Д. Шостакови­ча. Прежде чем перейти к рассмотрению роли инструментовки в кодах, приведём пример взаимодействия структурных элементов формы в процессе её временного развёртывания, в котором тембр играет не меньшую роль, нежели относительная звуковысотность интонации.

Речь идёт о первой части Девятой симфонии. Побочная партия её вводится тромбоном ff на кварте f-b (первое вступление тромбона в партитуре) . Второе предложение темы, так же, как и первое, имеет два такта вступления, начинающегося той же неизменной квартой тромбона. В обоих предложениях кварта выполняет функцию моментальной тонической настройки. В звуковысотной неизменности квартового сигнала есть своя логика и, вместе с тем, - свой юмор. В третий раз кварта возвращает тональность при наступлении репризы побочной партии (ц. 10).

В разработке этот элемент побочной темы не развивается, а тромбоны используются весьма скромно и не тематически. Нако­нец, в ц. 18 начинается в главной тональности реприза, в которой основная тема значительно динамизирована. В первом её проведении ничего необыкновенного не происходит - обычная динамиза­ция с развитием и тональным сдвигом, но перед появлением её второго элемента (ц. 19) мы слышим знакомую кварту тромбона, воспринимаемую теперь уже как сигнал к началу побочной партии.

Настройка дается уже не на B-dur, а на As-dur (сигнал звучит секундой ниже). Тем не менее побочная партия не вступает, и оркестр продолжает играть дальше, не обращая никакого внимания на начавшего играть «не вовремя» тромбониста. Однако тромбон упорствует в своём стремлении прервать музицирование на глав­ной теме и перейти к побочной. Сигнал в неизменной звуковысотности (Es-As) повторяется ещё пять раз, прежде чем он, наконец, побеждает, и в ц. 21 поворачивает всю музыку в As-dur, в котором и звучит побочная партия. Побочная партия заканчивается, и в ц. 24 наступает кода (в Es-dur на главной партии), но тромбон ещё раз (уже piano и staccato) повторяет свою неизменную кварту. Упорное нежелание тромбона, вклинившегося в главную пар­тию в репризе, считаться с тональностью, усиливает эффект появления побочной партии как долгожданного разрешения и, вместе с тем, выполняет опредёленные юмористические цели .

Из этого интересного примера видно, какую огромную структурную роль играет здесь тембр тромбона в сквозном развитии.

Говоря о взаимодействии формы и оркестровки у Д. Шостаковича, мы уже отмечали тенденцию к обнажению тембра в узловых моментах формы. Один из самых важных по смыслу разделов для Д. Шостаковича - это коды , и именно в них чаще всего встречается максимально интересная оркестровка (своего рода кульминация оркестрового начала ). Тенденция к дифференциации оркестра и к ориентации слухового восприятия на красоту и выразительность оркестровых комбинаций достаточно ясно наметилась уже в кодах двух первых частей Первой симфонии. О тонкости тембрового суммирования в коде второй части шла речь раньше (см. пример 23). Если сравнить инструментовку этой коды с предшествующей ей музыкой скерцо, то видно, как возрастает тембровый интерес в момент вступления коды. Уже само начало коды (ц. 22, Meno mosso) отмечено тремя ударами fff фортепиано, до сих пор выступавшего лишь с моторными solo. Помимо этого, тесное расположение широко расставленных аккордов вводит элемент регистровой незаполненное, характерный для всей коды. После напоминания в увеличении темы вступления (с тем же характерным, отставанием нижнего голоса и его ритмической нейтрализацией), регистровый разрыв раздвигается ещё больше - рояль звучит в самом низком регистре, а на тремолирующее е вторых скрипок накладывается высокая квинта флажолетов. В этой маленькой коде наблюдаются уже многие особенности оркестровки код Д. Шостаковичем - яркое введение нового тембра

Отголоски подобных празднеств слышатся в Третьей симфонии («Первомайской») или.в калейдоскопе карнавальных эпизодов финала Четвертой (после начального трагически развернутого траурного марша и до коды) и т. д. А к интонационному строю и ритму старых революционных и новых, молодежных песен Шостакович обращался неоднократно; среди наиболее ярких примеров — Одиннадцатая симфония, Десять поэм для смешанного хора a cappella, op. 88, знаменитая «Песня о встречном», либо кантата «Над Родиной нашей солнце сияет», ор. 90.

Было и другое ответвление праздничной стихии в его творчестве. Оно также связано с впечатлениями от массовых зрелищ под открытым небом: на сей раз речь идет о спортивных состязаниях. Шостакович, особенно до войны, часто посещал их, был страстным любителем футбола. (Тщательно составлял годовые сравнительные таблицы таких матчей, вступал в общение с известными футболистами.) Не нашли ли, например, отражения подобные праздничные зрелища в финале Шестой симфонии?
Азарт в крови Шостаковича, хотя сам он не участвовал ни в каких, даже шахматных играх. «Азартное» —в учащенно пульсирующей динамике, в подстегивающих движение нервных ритмах. Даже темп усвоенной им специфической манеры бытовой речи, скандированной staccato marcaio, был ускоренным!
Это особая область многогранной музыки Шостаковича. Тут скрестились индивидуальные черты его личности с чутко у лов. А ленным стремительным бегом времени, что породило самобытный сплав художественных откровений. Не трудно "подметить, что в характере такой музыки немалую -роль играет скачкообразный, также стремительный ритм галопа. «Галопады» часто встречаются в произведениях Шостаковича, причем и в театральных—в балетных партитурах или о опере «Катерина Измайлова» (см. симфонический антракт между шестой и седьмой картинами). Слышатся порой и отзвуки капкана Оффенбаха, музыку которого он любил (например, в сцене в полицейском участке из названной оперы).
Театр влек к себе Шостаковича. Это началось еще в раннюю пору его деятельности, когда повсеместно распространились небольшие мобильные агитационные труппы, выступавшие на эстрадных площадках города с песнями, танцами и сатирическими сценками на злобу дня. Участники таких ансамблей "именовались «синеблузниками» согласно их традиционно-производственной одежде. В прямой зависимости от них возникли театры рабочей молодежи. Шостакович охотно поставлял им музыку,— привлекал дух бодрой веселости, царивший в этих ансамблях. (Позднее он тепло вспоминал режиссера, руководителя ленинградского ТРАМа М. Соколовского.) Но театр привлекал его даже не столько зрелищной своей стороной, сколько напряженно развивающейся фабульной интригой, столкновением контрастных коллизий, рельефным обозначением конфликтов и внезапным их разрешением. Туго заверченная, напряженно развивающаяся «пружина действия» и ее неотвратимо последовательное распрямление — основа симфонической драматургии Шостаковича, ее глубоко запрятанный «театральный» остов.
(Однако в отмеченной калейдоскопичности действия Третьей и финале Шестой симфонии, либо в «эпизодах нашествия»—разработке Седьмой или в третьей части Восьмой, второй части Одиннадцатой, первой части Тринадцатой и т. п.— наличествуют и элементы будто зримой театральности.)
Трудно сказать, в чем более значителен вклад Шостаковича в мировую музыкальную культуру —в области музыкального театра или инструментальной музыки, симфонической в первую очередь. Это трудно сказать и -в отношении Чайковского; где он более велик —в опере, балете, симфонии? Но условия работы в театре ему благоприятствовали, чего никак не скажешь про Шостаковича. Не перечесть, сколько несвершенных оперных проектов он перебрал, но, к сожалению, неотступно воздвигавшиеся перед ним преграды объективного и субъективного порядка препятствовали их осуществлению. В музыке для концертных залов, тем более бестекстовой, такие препятствия легче преодолевались. Вот почему автор 15 симфоний, 6 сольных концертов с оркестром, 15 струнных квартетов и других инструментальных сочинений создал столь мало творений для музыкального театра, среди которых такие шедевры, как оперы «Нос» и «Катерина Измайлова» (и три балета ее должны быть забыты, ID том числе — возрожденный к новой жизни «Золотой век»). Но ведь «все это — творения молодого Шостаковича.

Его более тесное сближение с театром произошло после творческой встречи с Мейерхольдом: в начале 1928 года он даже недолго работал в театральном коллективе гениального режиссера как пианист, через год написал музыку к постановке пьесы «Клоп» Маяковского, а с мейерхольдовскими спектаклями познакомился раньше — изоэможи-ю, с 1925 года. (Вряд ли в ноябре 1918 года он видел нашумевшую в Петрограде постановку «Мистерии-буфф» Маяковского с сценографией К. Малевича; в помещении Большого зала консерватории прошло три спектакля, но лишь через год юный Шостакович стал ее студентом.)
Мейерхольдовский метод сценического дробления пьесы на эпизоды, словно «кадры» кино, явился новаторским. Так, >в постановке 1924 года «Леса» Островского пьеса была показана в 33 эпизодах (в дальнейшем их число сократилось до 26, затем до 16), Так же на эпизоды была «раскадрована».классическая комедия Гоголя «Ревизор» (1926, воздействие той постановки сказалось на сценической концепции оперы «Нос»). Там же, у Мейерхольда, Шостакович: видел и другие спектакли — в частности, «Д. Е.» (1924, премьера состоялась в Ленинграде), что расшифровывается как «Даешь Европу»,—своего рода политическое обозрение, основанное на причудливом смешении сюжетов двух романов: «Трест Д. Е.» Ильи Эренбурга и «Тоннель» Бернгарда Келлермана К Далее — «Мандат» И. Эрдмана (1925) и упомянутая пьеса Маяковского «Клоп».

Я выделил эти постановки потому, что они корреспондируют некоторым важным сторожам творчества молодого Шостаковича. Было бы опрометчивым утверждать, будто именно эти спектакли оказали прямое воздействие на художественные искания композитора. Спектр таких воздействий шире — в него входят и рассказы М. Зощенко, и ранние рассказы М. Булгакова, да, наконец, сама действительность предуказала возникновение подобных художественных воплощений.
20-е годы преисполнены противоречий: старые представления о моральных устоях и жизнеповедении, бытовом укладе — причем в своем наихудшем варианте— вплотную столкнулись с новым мировосприятием. Прошли годы экономической разрухи, вызванной гражданской войной и иностранной интервенцией, но вопреки нужде, голоду, холоду, эпидемиям, эти годы окрылены революционным энтузиазмом масс. В период же нэпа — в некоторых слоях общества — проявился дух безудержного предпринимательства, бескрылого мещанства, сытого самодовольства.
Обличение социальной сути мещанства — оно воплощено
в образе Присыпкина из «Клопа» Маяковского стало одной
из характерных тем советского искусства того времени. С присущим ему задором в эту струю обличения включился Шостакович,
Не легко, однако, провести в его музыке грань между собственно веселым, эксцентричным и сатирическим, обличительным:
и тут и там общие средства выразительности- обращение ради
гротескного преломления к банальной стихии бытовой музыки. Но существен угол такого преломления, Например, в оркестровой транскрипции популярной неси и В. Юмепса «Таити-Тротт», а также во многих «галопадах», Шостакович не преследовал обличительные цели. Иное отношение к банальному возникает тогда, когда композитор стремится передать уродливое в жизни —и в нравственном и в социальном плане: таков популярный пошлый мотив, на котором построены вариации первой части Седьмой симфонии (использован мотив из оперетты «Веселая вдова» Легара; отзвуки того же напева в четвертой части Концерта для оркестр а Бартока); такова и вторая часть — Марш-скерцо Восьмой симфонии, но здесь поводом для обличения служит не столько мотив, сколько самый жанр помпезного воинственного марша; таково же трагедийно-гротесковое преломление бытового музыкального материала в финале Фортепианного трио, в скерцо Первого скрипичного концерта, в галопирующей теме соло трубы в третьей части той же Восьмой и т. д.

Некогда я высказал соображение, что Шостакович часто применяет в своей музыке «темы-оборотни»; в процессе развития их семантическое значение кардинально трансформируется, приобретая противоположный смысл. В обращении к банальному, чему отдал щедрую дань молодой Шостакович, за что — за разностилье —его нередко упрекала музыкальная критика, не понявшая сущности этого приема, он разрабатывал метод подобных перевоплощений. Пошлое, самодовольное," парадно-благополучное не предвещает, казалось бы, опасности, но в любой момент может обернуться злом, жестокостью, грубым насилием. Никто из композиторов XX века не сумел столь остро ощутить эту опасность и с такой выразительной силой передать в музыке агрессивность злобных сил, как Шостакович. Их натиску противостоит стойкость духа, и в этом контексте медлительно развертываемые, эмоционально непосредственные лирические откровения наделяются высоким нравственным смыслом.
Такая трактовка трагедийных концепций является существеннейшим художественным завоеванием Шостаковича. На протяжении 20-х годов он настойчиво искал пути к ее воплощению, изредка сбивался с избранного пути, но интуитивно верно нащупывал его, и к рубежу 30-х годов вступил во всеоружии мастерства во второй период творческой зрелости. Подспорьем ему служило знакомство с новой современной музыкой.

Широка панорама новой музыки в Петрограде—Ленинграде середины 20-х годов. Сюда приезжали с гастролями Бела Бар-ток, Пауль Хиндемит (дважды), Да-ршос Мийо, Артюр Онег-гср, Альфредо Казелла; приезжал в 1927 году и Альбаи Берг на премьеру «Воццека»; в том же году ошеломляющим триумфом ознаменовались гастроли Сергея Прокофьева. Здесь можно было услышать лучших артистов Запада, дирижеров и солистов— Отто Клемперера, Бруно Вальтера, Германа Абеидрота, Эрнеста Ансерме, Пьера Монтё, Артура Шнабеля, Эгоша Петри, Иозефа Сигети и многих других. В театрах ставились оперы современных зарубежных авторов: «Саломея» и «Кавалер роз» Штрауса, «Воццек» Берга, «Прыжок через тень» и «Джонни наигрывает» Крженека, «Дальний звон» Шрекера и т. д. Очень широко, циклами концертов, отмечались 100-летние годовщины со дня смерти Бетховена (1927) и Шуберта (1928).
Если принять во внимание, что после кончины Скрябина (1915), в годы войны и «военного коммунизма» (1918—1920) слушательский музыкальный опыт недостаточно обогащался, яснее станет, сколь сильными явились эти новые художественные впечатления. Разумеется, их воспринял и Шостакович, и тут проявив индивидуальную самостоятельность, а кое в чем прозорливость.
Мне сейчас не восстановить в памяти его суждения о прослушанном, да и суждения эти могли быть случайными. Поэтому кое-что выскажу гипотетически, основываясь более на том, что сказалось на творчестве Шостаковича тех лет, нежели на том, как он реагировал на услышанное.
Бесспорно, одно из сильнейших впечатлений связано с «Воццеком» и мимолетной личной встречей с его автором1. Менее значительным, но все же действенным, могло оказаться ознакомление с музыкой Хиндемита —привлекал ее бурный динамичный характер. Барток, пожалуй, не произвел должного впечатления, а интерес к Мийо скоро угас. (Позднее более привлек
Онеггер, особенно его Литургическая симфония.) Вообще же к французской музыке XX века Шостакович равнодушен: Дебюсси представлялся слишком пряным. Равель излишне нарядным. Не берусь утверждать, но вероятию Рихардом Штраусом не очень интересовался, тогда как к Иоганну Штраусу относился с симпатией и ценил его наравне с Оффенбахом, ибо справедливо полагал, что подлинное искусство не знает разделения на «высокие» и «низкие» жанры.

Я запамятовал его реакцию на модные в те годы оперы Шрекера и Крженека. Помню только, что Шостакович не разделял увлечения своих сверстников фокстротом из «Прыжка через тень», разного рода пьесами в духе джаза, и п отличие, например, от Стравинского или Мийо, приемы и техника джазовой практики оказали очень малое на него влияние — настолько незначительное, что при написании в НШ году Сюиты для джазового ансамбля его постигла неудача.
В главном фокусе внимания Шостаковича —Игорь Стравинский; так было в 20-е годы, так продолжалось и позднее. Он высоко чтил гениального русского мастера, по принимая, однако, импрессионистской «живописности» «Жар-птицы», «варваризмов» «Весны священной» и не понимай обращения позднего Стравинского к двенадцатитоновой технике, которую Шостакович отвергал. (Известно также его отрицательное отношение к Шёнбергу.)
Одно из первых сильных впечатлений — ярмарочные сцепы «Петрушки»; их воздействие прослеживается па разных произведениях Шостаковича. Наибольший творческий контакт возник у него с неоклассицистским Стравинским. Шостакович увлекался музыкой «Пульчинеллы», «Маврой», Фортепианным концертом (после того, как в 1932 году я его исполнил с оркестром в Ленинграде, Шостакович сказал И. И. Соллертипскому, что, когда слушал Концерт, ему казалось, будто он, Шостакович, сам сочинил его); Симфонию псалмов он переложил для фортепиано в четыре руки и в конце 30-х годов часто проигрывал со своими учениками в классных замятиях2; восхищался «Пер-сефоной», Мессой и т. д.
В воплощении гротеска в музыке Стравинский исключительно изобретателен. Это явилось откровением для Шостаковича и в своем индивидуальном, остро-характерном преломлении сопутствовало дальнейшей творческой его деятельности. В частности, 1большим успехом тогда пользовались две сюиты Стравинского для малого состава оркестра. Вторую (1921) замыкает галоп. Не отсюда ли возникли «галопады» в музыке Шостаковича?

Менее близок ему Прокофьев, хотя в юношеские годы очень им увлекался; отзвуки его музыки иногда возникали у раннего Шостаковича. Со временем, однако, это увлечение прошло. (Из прокофьевских опер он, вероятно, более всего ценил «Обручение в монастыре».) Сдержанность в отношении к столь крупному мастеру требует разъяснения. Дело не в трудно преодолимой пятнадцатилетней возрастной границе — существеннее различия в темпераменте, жизненном и культурном опыте, творческом методе. Например, у Прокофьева экспозиционность преобладает над разработочностыо, а для Шостаковича главное — развитие; отсюда для Прокофьева мерилом художественной ценности является мелодическая завершенность, целостность, характерность, тогда как Шостаковичу импульсом к развертыванию музыкальной мысли мог послужить краткий мотив, сам по себе не самоценный, по содержащий потенцию к развитию; иным было и различное понимание национальных истоков музыки; наконец, иные стороны жизни— более светлые, гармоничные у Прокофьева, «теневые», трагедийные, дисгармоничные у Шостаковича — отразились в их творчестве. Каждый создал свою традицию в советской музыке.